Вскочив, кидаю гранаты. Падая на землю, лихорадочно хватаю винтовку, но тотчас же в голове проносится мысль: «Не заряжена! Не успеть!»

Тогда я снова хватаю гранаты. Чехи уже близко. Вот, вот. Сейчас, сейчас. Я тороплюсь. Скорей! Успеть бы! Я зацепляю крючком за ушко терки. Скорей! Ах, черт! Вскочив, рву левой рукой терку. Размахнувшись, с силой бросаю вперед. Падаю.

Шарю руками. Хватаю бутылку Корица. Кольцо? Здесь! Вскакиваю, верчу бутылку над головой. Бросаю.

Пулеметы захлебываются, заглушая винтовочную частую стрельбу.

Я чувствую: кто-то бежит за моей спиной. Глянув боком, вижу военрука. Он падает рядом со «Всех скорбящих», кричит ему что-то, берет его винтовку. «Всех скорбящих», поднявшись, бежит, согнувшись в три погибели, поддерживая шашку рукой! Куда он?

Чехи, падая, смыкаются на бегу.

Уже не более пятидесяти шагов. Внезапно справа и слева вскакивает наша цепь.

— Ур-р-р-ра!

С молниеносной быстротой я хватаю гранату, подкидываю ее в правой руке.

Волоча винтовку за ремень, кидаюсь вместе со всеми вперед.

Подпрыгнув, бросаю гранату.

— Ур-р-р-ра!

Шашка путается в ногах. Я откидываю ее назад. В голове проносится молнией тоскливая мысль:

«Без штыка винтовка!»

Я перевертываю винтовку прикладом вверх.

Прямо на меня бежит приземистый чех, выкатив оловянные страшные глаза. Белые, точно приклеенные усы вздернуты над широко раскрытым ртом.

Вот. Вот.

Я хочу отпрыгнуть в сторону, но меня плотно сжимают с боков.

«Ударить по винтовке!» — вихрем проносится мысль.

Чех спотыкается. Я налетаю на него. Со всего размаха бью плашмя прикладом по голове. Чех падает на карачки, мотает головой. Фуражка с кожаными ремешками летит на землю. Перевернув винтовку, я ударяю его по голове острым углом. В лицо брызжут горячие капли. Я хватаю его винтовку. Бросаюсь вперед. Все смешалось в кучу. Красногвардейцы, матюгаясь в бога, в веру и мать, остервенело дробят черепа, рвут чехов штыками в клочья.

— Бра-атв-а-а-а!

— Жмара-ай!

Лязг штыков, крики, тяжкое дыханье, стон. Глаза наполняются кровавым туманом. Сквозь туман вижу лысьвенского молотобойца Мельникова. Окровавленный, без фуражки, он отбивается винтовкой, точно дубиной, от двух высоких чехов. Я подскакиваю сбоку. Со всей силой бью штыком в неожиданно мягкое тело.

Чехи дрогнули. Я слышу сзади крик. Повертываюсь.

Из леса бегут с лошадьми отрядники. Вижу отца. Он тянет за собой трех коней. Бежит, вытягивая шею, шаря глазами по степи.

Сбросив штык, я перекидываю винтовку за плечи. Бегу к лошадям. Мои глаза встречаются с тревожными глазами отца. По лицу у него размазана кровь. Увидев меня, отец радостно дергает бровями. Бежит, спотыкаясь, ко мне.

— Жив, жив! — кричу я.

— Бери коня! — Бросив поводья Амбы, он прикладывает ладони ко рту. — Евдо-оха-а-а!

Запыхавшийся Павлов подбегает к отцу.

— Разберемся после! Давай! Давай!

И вскакивает на коня Евдохи.

Наша пехота обстреливает чехов. Они отходят расстроенными рядами, рассеиваясь по степи.

Мы быстро выстраиваемся лавой.

— Где тебя угораздило? — спрашиваю я у отца.

— Осколком! Сашу убило!

Впереди захрипел голос Акулова:

— Шашки во-о-он! В атаку, марш-марш!

Выдрав из ножен клинки, мы пускаем коней.

Конь стелется по земле. Я слышу, как играет у коня селезенка. Храп других коней настигает с боков. Навстречу летят пули, противно визжа над ухом.

— Ур-ра-а-а!

С гиканьем и воем мы летим к убегающим в беспорядке чехам. Кони храпят, жмутся, прерывистое дыханье несется вместе с нами. Дикая злоба подкатывается к горлу.

— А-а-а-а!

С коня через голову летит, растопырив руки, Желнин.

— Эх, вдарю!

Чехи сбиваются в кучу, образуя каре. Но уже правый наш фланг врезается с воем в каре: мнет, рубит чехов, топчет конями.

Голова работает с необыкновенной ясностью. Все кажется каким-то особенным. Стеклянным. Прозрачным. Я замечаю бегущего к балке высокого чеха. Раньше чем успеваю подумать, направляю коня за ним. Слышу тяжелый храп коней с правой и с левой стороны. Чех неожиданно выскакивает перед конем. Я опускаю клинок. Тупой удар отдается в руке: чех закрыл голову винтовкой. Конь взлетает свечкой. Рванув повод, я круто заворачиваю коня, кидаю его обратно. Чех снова поднимает винтовку. Упав на бок, я бью его клинком по руке. Бросив винтовку, он поднимает одну руку вверх. Перед глазами мелькает охваченное смертельной тоской лицо. Испуганный взгляд умоляет… Я с силою опускаю клинок. Чех падает под ноги коня.

— Навоевался?

Злоба распирает меня. Жалости к зарубленному нет.

— Царя налаживал? Из орудий долбил? Землю зубами заставлял грызть? Нахватался?

Чехи прыгают в балку, точно лягушки. Мы скачем вдоль рва. Снизу градом летят пули.

Бой кончен. Из оврага чеха не выковырять.

Мы повертываем коней. Скачем обратно. Около десятка лошадей — на поводу. Притороченные к седлам, молчат убитые товарищи.

Над головами гнусаво визжит шрапнель.

Полдень.

Чехи остались за балкой. Кажется, у них пропала охота к наступлению. Над степью висит звенящая тишина. Жгучее солнце палит немилосердно.

Мы скачем мимо трупов.

Глава XXIV

В лесу так тихо, что можно слышать, как падают ветки. Обливаясь потом, мы копаем братскую могилу, углубляя шанцевыми лопатками две больших воронки. Отец складывает на груди деревянные руки Саши и, качая головой, бормочет:

— Эх, Сашуха, Сашуха!

Потери большие. Около сотни красногвардейцев разорваны снарядами в куски. Много тяжелораненых и почти у всех легкие ранения. Неожиданно для себя я вижу рваную рану на запястье правой руки. Когда ранило? Чем? Этого не могу припомнить. Я накладываю на руку индивидуальный пакет. Волков помогает мне затянуть его.

Мы складываем убитых в братскую могилу. Сверху белохлыновцы кладут растерзанное тело своего командира с серьгами в ушах. Мы засыпаем окровавленную кучу тел землей. На могилу тихо падают шишки. Сосны шумят глухо, тревожно.

— Крест бы поставить… с надписью! — говорит бородатый красногвардеец.

Мы переглядываемся.

Павлов поднимает с земли винтовку с разбитым прикладом, втыкает штыком в могилу, затем берет фуражку в пятнах крови и вешает ее сверху.

— Спите, орлы боевые! — тихо говорит Павлов и опускает голову на грудь.

Тогда из тесных рядов выходит человек десять красногвардейцев. Отцепив с груди и фуражек красные банты, они осторожно кладут их на свежевзрыхленную землю.

Прыгая по корням, раскачиваются и скрипят двуколки, хлопают ременные кнуты.

Раненые стонут, приподнимают головы. Хватаясь за края двуколок, вытягивают шеи:

— Куда же теперь?..

Два фельдшера с повязками красного креста бегают вокруг двуколок, заставляя раненых лежать.

— Лежи, лежи! Недалеко уже!

Что недалеко? Где это недалеко? Кто знает об этом?

Продираемся сквозь лес. Закатное солнце сквозит багрянцем в просветах деревьев. Густая чаща леса темна и прохладна. Поваленные буреломом сосны преграждают наш путь. Мы обходим их. Скрипучий, однообразный визг двуколок нагоняет тоску.

Сгорбившись, идут красногвардейцы, скользя и падая, спотыкаясь о корневища, проваливаясь во мшаник. Винтовки с опущенными вниз штыками прилипают к серым широким спинам. Бренчат котелки и чайники, под ногами оглушительно хрустят сухие ветки. Красногвардейцы смотрят вниз.

— Кха! — кряхтит Евдоха.

Сучья царапают лица. Кони, вздернув уши, храпят. Проваливаясь в ямы, вздрагивают, кидаются в стороны.

Мы идем за военруком. Он ведет нас по карте и компасу. Сунув руку в карман, я чувствую, как пальцы мои погружаются во что-то мягкое. Я вынимаю холодную шаньгу и начинаю жевать ее.