Он вскакивает на оседланную лошадь и привстает в стременах.

— Глядите, товарищи!

Просунув кулек между ног и седельным троком, он кричит:

— Видите?

Знакомиться с кавалерийскою наукою приходится урывками. Помимо изучения ухода за копытами, кормления лошадей, их болезней, ковки и других замысловатых штук, мы несем гарнизонную службу, охраняя учреждения и банки, дежурим на станциях, вылавливаем спекулянтов, ходим по домам, отбирая оружие.

Нам дано задание: прекратить стрельбу по ночам, и мы шлепаем по городу, разыскивая винтовки и револьверы, стрельбой из которых скучающие граждане развлекаются в неурочное время.

С ордерами исполкома мы стучимся в сонные дома, входим в квартиры, спрашиваем:

— Вы уже сдали оружие?

— Мы? Оружие? Да у нас и гвоздя-то в квартире нет. Ножи и те тупые.

Во время обыска извлекаем из сундука пулемет.

— А это что?

— Это?.. Понятия не имею! Наверное, ребятишки затащили откуда-нибудь.

— А вы?

— Я?.. Понятия не имею!

— Не знаете, что это пулемет?

— Пулемет? Фу-ты, боже мой! Не иначе как соседи по злобе подкинули.

В одном дворе мы нашли горное орудие.

— Зачем оно вам?

— А бог его знает! Оставили какие-то солдаты и ушли.

К утру мы возвращаемся, нагруженные бомбами, пулеметами, винтовками, револьверами.

Стрельба в городе прекращается. За ночь выпускается на луну не больше тысячи патронов; в разных концах города взрывается не больше десяти гранат, и только ракеты, взлетающие в темное небо, говорят о том, что где-то идет попойка и остатки «славной царской армии» уничтожают остатки огневого имущества.

Однажды, возвращаясь после обысков, мы были остановлены неожиданной картиной. Перед воротами трехэтажного дома на Петропавловской улице стояла кучка пьяных, пуская в темное небо ракеты.

— Вы, граждане, чего тут?

— Мы-то? А мы куме ф-фронт показываем. В-в-видал? Кума-то, она н-н-не п-понимает многого, а м-мы об-б-бъ-ясняем. Ты, кума, смотри! Вот он п-п-пускает, а м-м-мы ползем. А к-как з-засвестится — м-м-ы ложимся.

— Ступайте спать, граждане! Ракеты, поди, денег стоят, а вы их портите.

— Р-р-ракеты? Н-н-н-не запретишь! Р-р-ракеты я самолично в-в-во время братанья с-спер. У-у-у н-немцев. Взял, да и спер. Н-на память. Д-да их и осталось д-два десятка.

— Можно ракеты пускать или нельзя?

Мы устраиваем совещание, но ни к чему не приходим.

— Р-ракеты, б-брось! Р-ракеты н-н-не имеешь права! — орет сзади пьяный голос.

Голубые меланхоличные колокола ракетного света освещают нам дорогу.

Самая паскудная работа — это обыск поездов.

Пользуясь тем, что за проезд по железной дороге не надо теперь платить гроша ломаного, Россия катается из одного города в другой, волоча за собой туго набитые мешки с продовольствием. Спекулянты в солдатских шинелях везут масло, муку, сахар, окорока и разную снедь. А в это время рабочие заводов и трудящееся население не имеет корки хлеба. Больные и раненые в госпиталях умирают с голоду.

Спекулянты подрывают снабжение Республики советов, но… среди спекулянтов можно встретить и рабочих, которые везут для себя и для своих семейств необходимые продукты питания.

Как отличить спекулянта от нуждающегося?

Нам говорят:

— Понимай… Сумей разбираться. Пролетария не трогай.

Но вся беда заключается в том, что спекулянта трудно отличить от пролетария. Если бы рыжие они были…

Мы «отбираем». Мы знаем, что спекуляцию нужно прекратить. Но… отбирая, приходится смотреть на слезы и слышать вопли. Нелегкое дело. Мы злимся, ругаемся в поездах, мы нарочито стараемся показать, что мы равнодушны к слезам, но в душе у каждого из нас шевелится сверлящая мысль:

— Скоро ли наладится все это?

Мы сами несем в лазареты отобранное масло, муку, сахар и другие продукты, и нас примиряет с нашей работой та радость и благодарность, которую мы встречаем в госпитальных палатах:

«Спасибо, товарищи!»

— Спасибо, хоть вы заботитесь!

— Без вас бы с голоду подохли.

Но все-таки лучше было бы отдать руку или ногу, чтобы только жизнь вошла скорее в сытую колею. Иногда мы начинаем строить с Васей фантастические планы.

— Хорошо бы найти склады с хлебом. Но только большие. Чтобы на всех хватило. На всю Россию.

— А что, брат? Возможная вещь. Да так оно и есть, пожалуй. Знало ведь царское правительство, что воевать будет, ну и наготовило, наверное… Поди, лет на пять запасено.

— Эх, открыть бы!..

Глава XVII

Крестьяне перестали обменивать хлеб на вещи.

— Все есть теперь. Слава богу, достаточно. Проходите себе с богом.

В деревни направились за хлебом продотряды, а вместо товаров повезли с собою винтовки. В ответ на это кулаки подняли восстание.

Страна превратилась в фронт.

Как-то вечером к прибывшему из Москвы поезду прискакали на взмыленных лошадях крестьяне, без шапок, в одних рубахах.

— Православные! Кто в Бога верует — спасайте.

Обливаясь слезами, толсторожий парень рвал на себе рубаху и орал:

— Грабят! По миру пускают! Подчистую метут!

— Да что ты хочешь-то? — крикнул из вагона матрос.

Тогда загалдели все:

— Продразверстка…

— Оружью дайте…

— Подчистую…

— Забрали все…

— Оружью просим…

Матрос закурил папироску.

— Как же так подчистую? Оставили ж до новины-то?

— Товарищ, дорогой, — заплакал толсторожий, — да это рази оставлено? Эта с голоду подохнешь. Се равно, что цыпленкам покрошили.

— Мало! — высунулась худая, похожая на покойника женщина. — А мы-то как же сидим? Восьмушку кусаем! Да и хлеб посмотрели бы… Одно названье, что хлеб.

— Напрасно, отцы, бузите, — сплюнул матрос, — мы терпим, надо и вам терпеть немножко. Куда ж нам идти за хлебом? С голоду ведь дохнем.

— Ну и сдыхайте!

— А вы что ж, — спокойно спросил матрос, — лучше нас? Вы будете сидеть задницей на хлебе, а мы зубами щелкать? Раз вместе пошли, значит, и дели все вместе: и горе пополам, и веселье поровну.

Мужики зашумели. Они что-то доказывали, ругались, плакали. Они метались, коренастые, краснощекие, в толпе зеленых и бледных, но сочувствия не удалось им добиться.

— Не помирать же нам! — упрямо твердили зеленые и бледные.

— Будем уж вместе горе хлебать.

— Но, братцы, — стонал толсторожий парень, — но дайте ж вы мине оружью. Дайте, просю я вас слезно.

— На что тебе оружье?

— Братцы мои! — мотал головой толсторожий. — Нет мине жизни больше… Не могу я несправедливость когда…

Матрос поднялся в окне вагона и расстегнул штаны.

— На тебе оружью! Стреляйся!

Толсторожий рассвирепел. Дико визжа и топая ногами, он начал хлестать перрон вокзала кнутом.

— Ишь как разбирает борова, — выступил вперед станционный сторож. Подняв вверх корявый палец, он ткнул им в сторону крестьян и сказал: — Про между прочим, известные это мне люди. Из недалекой отсюда деревушки Загарье. Ну и между прочим, вот эти трое — самые и есть кулаки, а этот, что пляшет, — сынок подрядчика Копылова. Лупите стервецов в мою голову. Бей сплотаторов! Отвечаю!

Перекрестившись, сторож саданул толсторожего парня по затылку.

Мы становимся заправскими кавалеристами. Мы знаем теперь, что садиться на лошадь надо с левой стороны и в три приема. Вскочив в седло, мы с небрежным видом, как будто все это давно уже нам надоело, пропускаем левый повод между мизинцем и безымянным пальцем, а правый повод между указательным и средним пальцами левой руки. Вначале пальцы путались и не хватало третьей руки, но теперь мы правильно возьмем поводья даже во сне.

— Проверить стремена! — командует Краузе.

Мы вытягиваем ноги вниз. Смотрим. Нижний край стремени у щиколки. Стремена подлажены правильно.

Краузе стоит на поленнице. Мы рысью проезжаем мимо.