У этих людей тоже немало горя, наверное, горя у них больше, чем зерен в этих кукурузных полях.

Почему не захотели слушать его, почему не выслушали правду? Снова неожиданно, он невольно громко воскликнул.

— Почему?

— Эй, ты, — лениво обратился к нему жандарм, — крикнешь еще раз, так я тебе… гляди!

Степан, опустив большую голову, пошел быстрее.

Долго смотрел на Степана молодой рабочий, что шел рядом с ним, долго изучал крупную фигуру кузнеца, придавленного непомерной тяжестью горя, и в конце концов подошел ближе.

— Что, трудно? — тихонько спросил рабочий и прикоснулся рукой к плечу Степана.

— А? Что? — и, подумав, ответил: — Нет…

— Значит, доволен? — улыбнулся рабочий.

Степан удивленно посмотрел в лицо рабочему и покачал головой:

— Ничего у меня нет…

— Где?

— Здесь…

Кузнец ударил себя кулаком в грудь.

— Надо, чтобы было, — прошептал рабочий. — Если ничего нет, значит, смерть. А надо жить, слышишь? Надо жить!

Степан посмотрел ему в лицо и, покачав головой, снова равнодушно сказал, что у него все в груди опустело. Так, понемногу, он начал разговаривать с рабочим. Тот говорил, что он, такой большой и сильный, не имеет права так безнадежно смотреть на ситуацию. Он живет не для себя. И жить надо не для себя. Надо жить для всех, кому плохо. Не только они вдвоем — много людей, миллионы людей страдают. Но всем надо жить и всем бороться.

Рабочий спросил, за что взяли Степана.

— Офицера бил.

— О-го-го — молодец! Как же это вышло? Да ты расскажи, я не следователь и не шпик. Можешь говорить… Ну, или как хочешь… Я только знаю, что вот расскажет о своем человек — да и станет в нем горя наполовину меньше. А если горе хоронить в себе, тогда оно растет.

Поначалу неохотно начал свой рассказ Степан, а дальше уже слово за словом рассказывал кузнец о боярской правде, и слова кипели, как горючая смола. Но рабочий не удивился, видимо, слыхал еще и не такие рассказы.

— Да, да… Обычная история. Таких много случается. А вот что со мной случилось недели две назад.

И низенький рабочий начал бойко рассказывать, за что его забрали. Все произошло из-за работы. Работал он на руднике. Безусловно, работать надо — против этого он не протестует. Но ведь надо еще и жить. Вот из-за жизни все это и получилось. По шестнадцать часов заставляли работать. Получается, на жизнь ничего не оставляли. А это же не работа, а каторга — хуже смерти такая жизнь. Ну, вот они и начали требовать лучшего. Да так усердно начали требовать, что начальство обиделось и быстренько пригласило полицаев, чтобы они поправили дело. Пригнали жандармов. Расспрашивать начали, чего мол, хотят, и сказали, чтобы выбрали делегацию и послали. Выбрали его. А если уж выбрали, то не откажешься. Пошла делегация в контору и начала переговоры. Говорили там, говорили, да только начал этот самый рабочий доказывать управителю, что и они такие же люди, как и он. А тот говорит, мол, кому не нравится, может увольняться. А куда пойдешь? Тут уже дело дошло до ругани.

От имени всей делегации говорил этот рабочий. За это ему и досталось, когда инженер встал и крикнул, что он большевик. Вот такие приключения. А из разговора в итоге вышло то, что теперь идет он в Кишиневскую тюрьму.

Рабочий покачал головой и спросил Степана:

— Ну, как, нравятся тебе приключения?

Стиснув зубы, глухо ответил Степан:

— Нравятся.

— Вот и хорошо — значит, познакомимся. Как же тебя зовут?

— Степаном. Степан Македон.

— А меня просто Аржоняну.

Аржоняну протянул руку кузнецу, и они крепко пожали друг другу руки.

Вдалеке на печальном фоне вечернего неба появились желтые приземистые бараки этапа. Дорога пошла вниз, идти стало легче, арестованные начали идти быстрее. Жандармы засуетились.

— Не отставать, встать по четыре.

— Это последний, — кивнул головой Аржоняну на бараки и, незаметно взглянув на Степана, добавил: — И последний день под небом… Тюрьма скоро. Завтра посадят в герло [55] . А из герла одна дороженька, друг мой, эх, жизнь распроклятая!

— Что же, надо сидеть, ничего не поделаешь, — мрачно проговорил Степан, сведя густые брови.

— Выходит, что тебе все равно, — тюрьма так тюрьма, свобода так свобода?

— О чем это ты?

— Да все о том же самом, — наверное, тебе хочется в тюрьме сидеть?

— Так же хочется, как и тебе.

Аржоняну подмигнул и повел плечом:

— Друг мой, мне совсем не хочется… А если бы у меня были твои плечи, так и не сидел бы.

Кузнец напряженно прошептал, схватив Аржоняну за плечо:

— Бежать?

— А ты как думал? Будем ждать, пока посадят в герло?

Степан испуганно оглянулся на стражей и, наклонившись еще ниже, спросил:

— А если поймают?

— Тогда… хуже будет… Да только не поймают. План у меня… Хороший план… Скажи только, ты очень сильный?

Кузнец напряг мышцы под рубашкой на руке, отчего рукав едва не треснул.

— Ого!

— С двумя справишься?

— Конечно!

— Чтоб только не крикнули, сможешь?

Степан улыбнулся в ответ, раздувая широкие ноздри:

— У меня и не пикнут!

— Они будут с ружьями, слышишь?

— Все равно.

— Ну, говори — согласен или нет?

Кузнец опустил глаза:

— Бунэ… Говори план.

Аржоняну подошел вплотную и, горячо дыша в лицо Степану, поспешно зашептал ему на ухо свой чертовски хороший план, как сбежать. И по мере того, как говорил Аржоняну, лицо кузнеца светлело, губы сошлись в тонкую железную пластинку, а ноздри, словно кузнечные мехи, широко раздувались, с силой втягивая холодный воздух.

Степан резко выпрямился. Горящие глаза вспыхнули огнями радости и свободы, мышцы заиграли под полотняной рубашкой.

— Эй, подтянись! — закричали жандармы. Но этот крик уже не ударил по сердцу болью, теперь он освободил крылья великой силы, забившейся в груди Степана.

К последнему этапу он шел с радостной надеждой.

Позвольте выйти

Ночь.

Бледный свет керосиновых ламп бросил дрожащие желтые полосы на сотни спящих тел, освещая измученные восковые лица и пытаясь заглянуть в глубокие черные щели глаз. В темных углах притаились серые, неприветливые тени, словно бы сторожа тяжелый сон хрипящего и кашляющего слоя человеческих тел. Под потолком густым туманом висит тяжелый, остро пахнущий воздух.

Спят арестованные. Вздрагивают во сне и бормочут проклятия. Дремлют стражи на подоконниках и возле дверей. Изредка вскочит какой-нибудь узник, посмотрит вокруг себя испуганным непонятным взглядом, а встретив тяжелые глаза стража — вспомнит все, все поймет и пробормочет с хрипом и кашлем:

— Наружу!..

Тогда, перекинув карабин, страж коротко бросает:

— Ступай вперед… Попробуешь бежать — пристрелю, как собаку.

— …спишь? — толкнул Аржоняну Степана в бок.

— Ну?

— Ты не раздумал?

— Нуй [56] .

Аржоняну помолчал. В углу кто-то тихо всхлипнул в полусне и протяжно застонал. Кто-то зашелся долгим удушливым кашлем.

— Готов?

— Да, — коротко ответил кузнец.

Аржоняну приподнялся на локтях.

— Ну… Смотри… Я иду.

И, вскочив на ноги, Аржоняну пошел к охраннику.

— Куда?

— Наружу… Живот болит.

И Аржоняну схватился руками за живот, согнулся в три погибели и скривил лицо. Постовой перебросил карабин.

— Ступай вперед…

Аржоняну пошел к двери. Вскочил кузнец.

— И я пойду.

Страж посмотрел на Степана, широко разинул рот и зевнул.

— Подождешь… Этот пойдет, а потом ты. Успеешь.

Кузнец пошатнулся и жалобно проговорил:

— Ой, не могу, тошнит меня… Сил нет, так тошнит.

Румын выругался:

— А, черт — мало бьют вас, чертей. Эй, Филипеску!

— М-м?

— Пойдем, выведем арестованных!

Тот сонно пробормотал:

— А сам не можешь?