— Это моя женщина, поэтому я и вступаюсь за нее, — хмуро отвечал Степан на гневливые выкрики Мунтяна. Боярин неожиданно и раздраженно закричал, чтобы Мунтян бил кузнеца, потому что тот оскорбляет офицера. И, драматично взмахнув рукой, локотенент бросился бить Степана по лицу стеком. Стек свистел в воздухе.

Степан оттолкнул Стеху в сторону и встал перед офицером, грозный и огромный. Что-то прохрипел и, забыв обо всем, рванул локотенента за грудки, бросив его на землю и подняв офицерским телом облако пыли.

Но худенький локотенент, уже пьяный, быстро вскочил на ноги и снова ударил кузнеца стеком по лицу. В тот же миг, как подброшенный, он взлетел вверх. Не успел никто и глазом моргнуть, как Степан уже сидел верхом на красивом локотененте, молотя офицерскую спину здоровенными кулаками.

Испуганный Дука беспомощно заметался между каруцами.

— Вяжите его, вяжите… Хватайте его!

Он перепугано орал и танцевал вокруг Степана и локотенента. Плугурулы, к которым обращался боярин, вместо того, чтобы поспешить спасать офицера, бросились к своим каруцам, подобрали вожжи и погнали лошадей во все стороны.

Дука совсем растерялся. Но вот он схватил своими жирными пальцами шею Степана и принялся душить его изо всех сил. Стеха подбежала и взволнованно схватила боярина за рукав, пытаясь оторвать его от мужа. Она просила, чтобы боярин отпустил Степана.

— Пошла прочь, гадюка!

И боярин так сильно ударил Стеху в грудь, что она, даже не крикнув, камнем упала на землю. Боярин принялся звать на помощь. Выкрикивал глубоким хриплым голосом, чтобы бежали спасать офицера.

И вот уже к ним мчались трое жандармов, держа сбоку сабли и ругаясь на всю улицу.

— Большевик!

Так крикнул боярин жандарма и указал на Степана. Жандары мигом схватили кузнеца и скрутили ему руки за спиной ремешком.

— Попался, сволочь, а ну, покажи свою морду!

Они радовались тому, что поймали преступника, и, увидев покрасневшее от натуги лицо Степана, оба удивленно забормотали:

— Ага… Кузнец Македон? Ну, брат, тебя нам и надо, давно уже следили за тобой.

Один жандарм повернулся к Мунтяну и козырнул:

— Давно уже мы заметили, домнуле локотенент, что он связан с большевиками… Попался-таки.

А локотенент, вытерев запыленное лицо, визгливо пищал:

— В тюрьму его… В тюрьму немедленно!

— Ступай вперед… Ну?

Степан опустил лохматую голову, мутным взглядом посмотрел на неподвижно лежащую Стеху и, скрипнув зубами, пошел по дороге, тяжело переступая непослушными ногами.

Сигуранца

Степана привели в Сигуранцу, где жандармы отрекомендовали его как большевика. Они рассказали, что из его рук только что вырвали домнуле локотенента.

Плутоньер, прищурив глаз, произнес:

— Тэк-с. А ну, подойди-ка сюда поближе!

— Меня офицер первым уда…

— Молчать!

Плутоньер подскочил к Степану и с размаху ударил его в зубы. Степан только и успел спросить, за что его бьют, но плутоньер снова размахнулся и вновь ударил кузнеца, на этот раз угодив Степану в нос.

Сзади заскрипели двери, и в темную комнату сигуранцы вошли боярин и Мунтян. Серый свет из грязного окна бросил смутные тени на разгневанное лицо боярина и свирепое лицо Мунтяна.

— За что? — подскочил Дука. — Ах ты, падаль, в тюрьму его! Сейчас же в тюрьму, ишь, мразь!

— Успокойтесь, — вежливо обратился плутоньер, — прошу сесть и рассказать, в чем дело.

Боярин, указав на Мунтяна, произнес:

— Со мной офицер.

— Прошу прощения, извините, пожалуйста.

Плутоньер заметался по комнате, схватил стул и, предупредительно согнувшись, усадив локотенента.

— Вы сильно пострадали, домнуле локотенент?

Мунтян, не поняв вопроса, кивнул головой и прошипел сквозь зубы по-французски:

— Да, да, очень приятно.

Начали допрашивать. Боярин Дука, пошатываясь, спокойным голосом рассказывал плутоньеру, который записывал эти показания в протокол.

—..тогда мы сели в тени и начали завтракать. В это время какая-то неизвестная женщина подошла к локотененту и попросила стакан вина. Локотенент, разумеется, налил ей вина — разве нам жалко? Да… Налил вина, она выпила и попросила дать еще стаканчик для ее мужа, вот для этого самого уважаемого кузнеца. Но, к большому сожалению, вина уже не было и нам пришлось отказать ей. Тогда этот уважаемый человек, или кто он там такой, я его не знаю, подскочил к нам, начал кричать, что мы, буржуазия, жалеем стакан вина и что нас скоро порежет большевистское войско. Ясно, что человек глупости говорил, потому что дурак никогда не говорит умных слов, поэтому мы и эти глупости пропустили мимо ушей… Он еще что-то кричал, я и не помню уже всего, а потом начал оскорблять имя короля. Тогда домнуле локотенент, не выдержав такой подлости, ударил этого…

— Ложь! — крикнул кузнец и в том выкрике были смертная печаль и невыразимая боль.

— Молчать!

— Вранье!

Кузнец бросился тяжелым телом к столу, словно огромная разъяренная птица.

— Врет боярин… Они приставали к моей женщине, они…

— Молчать!

Разъяренный плутоньер, схватив со стола нагайку, принялся осыпать Степана частыми, сильными ударами. Боярин удовлетворенно качал головой и подзадоривающе хрипел:

— Так, так. Большевизм из таких субъектов надо выбивать нагайками.

— Господа, — забился кузнец, — да как же так можно? Да люди же были… Разве…

— Поговори еще, поговори у меня. Я тебе дам!

Широко открытыми удивленными глазами Степан долго смотрел, не отрываясь, на боярина, плутоньера и жандармов. Долго рассматривал синеватые пятна на грубой скатерти стола и вдруг почувствовал, как из глубины его существа горячей волной потянулись к горлу глухие рыдания. Упал Степан на пол, охватил руками огромную голову и замер.

Было ему так тяжело, словно грудь его разбили дубинами, а в глотку засунули кусок ржавой подковы.

Степан содрогнулся.

В опустошенное сердце, как звонкий колокол, ударила железным языком невыносимо кипящая ненависть.

По дороге в Кишиневскую тюрьму

Синие ветры тянут шелковые полотнища облаков, нежно-нежно овевают лицо, шелестят в безграничных кукурузных полях быстрой, далекой грустью. Ветры шевелят тяжелую зеленую шапку одинокого дерева и вздымают тонкую пыль. Несутся тихие ветерки над дорогой, нагоняют пыльные холмики, ласкают исхудавшие лица арестантов, бредущих в Кишиневскую тюрьму.

Днем густые толпы людей, окруженные крепкой охраной румынских жандармов, потихоньку идут по пыльной дороге, кутаются в облака желтой пыли, идут от села к селу, с трудом передвигая ноги, от этапа к этапу, вырастая с каждой ночевкой, увеличиваясь до размеров корпуса арестантов. Сегодня после ночевки в Калараше к арестованным присоединили рабочих с рудников Семиградья.

Невеселые лица у арестованных, медленные движения у людей, хмуро идущих через села и хутора в Кишиневскую тюрьму. И думы у всех такие же унылые и тяжелые, как и у кузнеца из Уникитешт — Степана Македона. Опустив голову, Степан погрузился в свои невеселые думы, не замечая тех, кто шел с ним рядом. Не замечал он, что женщины каждого села провожают толпу арестованных грустными взглядами. Не видит Степан тех рук, которые протягивают им мамалыгу, брынзу и сало. Все это дают им сердечные молдаванки. Лишь изредка, подняв голову и встретив суровый взгляд плугурула, что идет пока еще свободно ему навстречу, задумается о чем-то Степан и снова опустит голову еще ниже. А спроси, о чем же думал Степан, так, пожалуй, и сам он не ответил бы на этот вопрос. Совсем пусто в душе, пусто в сердце и пусто в голове.

Думает он про Стеху, что она будет делать без него. Куда денется? Ах, как болит голова… Это в сигуранце тщедушный жандарм бил его каблуком по голове.

— Не хочу! — неожиданно воскликнул Степан.

На него устало взглянули измученные лица и так же устало отвернулись.